Глава I Глубоко под землёй, под толщей глины, песка и бетона, скованные воедино и оставленные в незримом одиночестве и темноте, пролегают пути. Шпалы, тысячи шпал, протянутые на сотни километров по всему земному шару, уходят на глубину или возвращаются к поверхности, расстаются друзьями и отправляются в собственное спокойное путешествие в толщи пород, сплетаются воедино и скрепляются прочными болтами на долгие годы, пока время или иной катаклизм не разлучит их. Какие-то кажутся монолитными и вечными, но обрываются над пропастью за поворотом, некоторые, хлипкие и ржавые, всё тянутся в даль, не сдаваясь и не сдавая своего предназначения, есть даже те, что не начинаются и не обрываются вовсе, и невозможно понять, чудо это либо просто кольцо. Где-то там, далеко во влажной тени, пролегают два пути. Они похожи, как остальные тысячи шпал, так же крепки и блестящи, накатаны и ухожены, так же мерно гудят при приближении транспорта и издают монотонный звон после. Но эти пути отличны от остальных. Внутри и снаружи они совершенно обыкновенны, просты и даже примитивны, но эти рельсы имеют что-то своё, что-то, чем не обладает больше никто и ничто на всём свете и вне его. Те два пути начинаются где-то так далеко, что взгляд самого внимательного наблюдателя и поступь самого упрямого путешественника не настигнут тех мест, а уходят, не кончаясь, в тягучую неизвестность, недостижимую настолько, что никто не способен наверняка сказать, существует она на самом деле или является миражом. Рельсы этих путей вначале пролегали так глубоко друг от друга, что никогда не должны были встречаться; избегали возвышения, спасались от наводнений и оползней, уходили от шатких мест и неслись всё дальше и дальше, преодолевая и переживая опасности и маленькие трагедии одиноких путей. И вот однажды, в одном совершенно обыкновенном месте в одно абсолютно обыкновенное мгновение, один в один похожее на миллиарды соседних, пути встретились. Произошло это внезапно как для них, так и для места, где это случилось, и времени, в которое всё произошло. Пути никак не должны были соприкасаться, это не было предусмотрено ни генпланом, ни прокладчиками-строителями, и сама судьба до последнего не могла предположить ничего подобного. И всё же это случилось. А рельсы путей бежали всё дальше и дальше, помогая и поддерживая друг друга, выручая и принимая удар мелких камешков рока на себя. Лишь благодаря друг другу они, спустя многие тени и шорохи, наконец вышли в громадное депо. Здесь им повстречались ещё сотни шпал, у каждой был пройден свой путь, и каждую ожидал ещё собственный маршрут... Им не было известно о том, где в следующее мгновение окажутся их сверкающие на редком глотке света рельсы, и не помнили, где уже побывали до этого. Но всеми они силами пытались хоть что-то изменить, сдвигались наконец и так и не осознавали, их ли это воля, или судьба заранее определила этот сдвиг. Не понимая, но всё-равно стараясь хоть что-то сделать, рельсы пролегали всё дальше и дальше. Двигались, чувствуя, что не способны ничего определить, что невозможно прокладывать и избирать свой лишь собственный маршрут. Но без этих мучений два одиноких пути, затерянные в пространстве и времени, никогда не встретились бы и не нашли друг друга, возвратившись в депо и сохранив себя и своё нечто. Судьба ли это определила или чудо? Мгновение или они сами? А, может, просто случай? Им не были интересны причины. Их не трогало предопределение. Они просто не оставляли попыток.
***
Города не умирают. Они растут, отстраиваются, бледнеют и гаснут, возносятся ввысь или стелятся по земле. Но не умирают. Индуисты верят в перерождение каждой сколь-нибудь живой сущности, и смерть для них — не финал, тупик, конечная станция (дальше дороги нет — просьба освободить вагоны), а просто очередные ворота, переход на другую, совершенно новую, ещё неизученную ветку. Города — это тоже живые существа. С полным жизненным циклом, родословной и мелкими наследниками. И даже когда главные их артерии иссякают, кровотоки опорожняются, а алое сердце перестаёт ежечасно биться, оживляя и придавая смысл всему окружающему величию, города всё-равно продолжают существовать.
Мёртвых мегаполисов не существует. Их нет! Это удачный оборот полупрофессионального писателя, оригинальное название нового альбома второсортной рок-группы, мечтающей, чтобы их заметили среди всей шушеры с фантиками и приняли в круг посвящённых, это удачный рекламный ход в конце концов, заставляющий толпы малолетних фанатов со сладким придыханием мечтать хоть одним глазком увидеть то самое легендарное явление, в разы приукрашенное яркими компьютерными забавами.
«Мёртвый Город». О нет, он продолжает существовать! Даже теперь, когда «живых» представителей семейства уже не осталось, по всей планете ковыляет старушка с косой, выискивая, чем бы ещё поживиться, а по ночам всё погружается в непроницаемую тень — тут всё ещё теплится и нарастает жизнь. Новая, иная. «Свято место пусто не бывает» говорили некогда старожилы здешних мест, и они даже не представляли, насколько оказались правы. Место людей — тех, кто оживлял, освещал, озвучивал и отождествлял с собой этот город, великое творение человечества, его же и пережившее — заняли иные, не столь разумные, но чётко осознающие свои место и роль в экосистеме твари. Казалось, какая же эпоха обрушилась и перешла по праву следующим, сумрачным обитателям небесной преисподней! Но всё это имеет значение только для самих угасающих представителей минувшего мира. А остальные... для остальных это лишь долгожданное перерождение, переход на другую ветку, новую и неизученную. И город ожил. Он возродился, стал дышать, любить... Но стал другим, и к прежней жизни вернуться, при всём желании, уже не мог. *** Наперегонки с временем, историей, закономерностью, тенденцией, традицией, фактом, законом, аксиомой. Наперегонки со светом. Тяжело соревноваться с тем, что не видишь, но чувствуешь. Ощущаешь всем телом: затылком, взмокшей спиной с прилипшей одеждой, чуть подрагивающими пальцами и даже холодной кобурой на поясе. Невыносимо хочется оглянуться, посмотреть наконец, проверить — может, отпустило, пронесло, чудо всё-таки свершилось и можно перейти на шаг, но дерзкий здравый смысл не позволяет успокоиться ни на шаг. Вперёд, вперёд...
Где брали камень для постройки великой Империи? Никому неизвестно, и только в Великой Библиотеке, наверное, найдётся ещё что-то, способное поведать об этом. Сколько лет эти камни полирует свет? Они не удивляются уже ничему, принимая всё как есть. Навряд ли камень заметил перемену в крепости, в которой находится, начал искать людей и безудержно скучать по ним. Ему так же всё-равно, как и в тот день, когда ленивые строители, воображающие в обшарпанной душе скорый перекур, деловито бросили его на сотни, тысячи таких же безмятежных «вечных наблюдателей». Ему всё-равно. Ну и правильно — это же камень.
Первые лучи, вестники скорых перемен, мерно расплёскивались на площади, улицы, проникали в узкие переулки, просачивались в увитые пылью окна, орошали здания и переливались в утренней росе на увитом растительностью асфальте. Разведчики, они оповещали о мир о приближении своего господина, единственного и вечного диктатора, по законам которого жил, живёт и будет жить... Мерно, будто прекрасно зная, что никуда этот мир без него не денется, по-хозяйски деловито и спокойно, на землю наступал свет. Небо окрашивалось яркими тонами, краски бледных построек преображались, трава приподнималась, скрюченные деревья вились, тянулись навстречу долгожданному теплу, а значит жизни. «Всё в порядке» разбивалось, окружало и вновь складывалось в море не обжигающего огня, в волны чего-то мягкого, приятного и такого родного. Ночь умирала, рождался новый день. Сколько продолжается эта счастливая драма, подавая простейший смысл и цель всему существующему на планете! Последняя, самая сильная и яркая надежда для любого умирающего, покинутого всеми и всем, брошенного, обветшалого, проржавевшего изнутри, потерянного и забытого даже его Богом, тот самый такой глупый и наивный смысл жизни — свет.
Беги, беги... Давай, удирай от этой надежды, спасайся от обжигающей жизни, торопись в норы, полные уныния, пустоты, бессмысленности и ночи, укрывайся от этого радостного потока, с лёгкостью возвращающего все свои территории после ночного затишья. Вперёд, вперёд... Торопись, иначе погибнешь, будешь спалён, изничтожен, ты, убийца мира! Лети со всех ног к себе, в ад — таким пропуск в рай заказан. Только ты, «хозяин планеты», способен разрушать неразрушимое, резать, кромсать этот мир, а после — надежду на мир, воспоминание, мечту... Словно больной маньяк, душащий детей: плачешь, но душишь, душишь до последнего... Спасайся, ибо после всего, что ты сотворил с этим великим подарком судьбы, этот мир ненавидит тебя. Всё, что ты создал, больше не твоё и никогда не возвратится в твои владения. Ты сам сжёг свой билет в счастье. Именно ты, даже если тогда тебе было лишь несколько лет, ты не умел говорить и даже смотрел на всё с непониманием и страхом... Ты виноват! А теперь ищи себе другую жертву... У мира остался только один шанс, и ты в плане на счастье не предусмотрен. Беги!
Вслед за мириадами лучей, отсветов, бликов и красок на землю опустилось Солнце. Алые волны в мгновение заполонили всё, разбегались всё дальше и дальше, освещая и обогревая заросшие леса, опавшие города и восторженную природу, несли всем просящим и ждущим свет, надежду, новый день. Восход... подарок миру, ещё один шанс! Сгорбленный человек метнулся к бетонной крышке и скользнул вниз.
*** Туннель встретил его как мудрый трактирщик давнего постояльца. Скромно приветствовал ржавым скрипом переборок, обнял зябким сквозняком, окружил густой, насыщенной темнотой. Свет тусклого фонаря не рассёк, а продавил её, оживляя и преображая брошенный перегон. Шепчущим эхом отзывалась капель, где-то вдалеке скреблись крысы, за спиной посвистывал ветер, наигрывая свой блюз на проводах. Несмотря на редкое посещение кем-либо из существ, туннель жил и дышал так же, как и «мёртвый» город, тысячелетний гигант, уютно расположившийся над ним. Перегон чувствовал это и держался, ради или супротив своего соседа. Возможно, он питал надежду, что когда-нибудь разумные люди вернутся туда, наверх, вспомнят о нём и он снова будет пролегать здесь, в тепле и покое, пуская составы по своим недрам. Была у него какая-то собственная, особая энергетика; топливо, поддерживающее это странное создание на плаву, оберегающее от затоплений и иных несчастий. Редкие посетители не замечали либо не придавали этому значения, но этот старый гость был другим. Он помнил...
И туннель узнал его. А он узнал перегон. Сталкер присел на покрывшиеся ржавчиной обвитые каким-то мхом древние рельсы чуть дальше от сокрытого от невнимательных глаз узкого коридорчика, из которого и вышел мгновением раньше. Расположившись, непроизвольно потянулся к нагрудному карману. Сигареты. Бросил с год назад. Когда за тобой прямо по старому Арбату, с его стеной памяти Цоя и воспоминаниями о романтических напевах Окуджавы несётся пятиметровый гигант с непробиваемыми крыльями и автомобильной пастью, а за двадцать метров до спасительного перехода дыхание трусливо срывается в хрип, и не такое пообещаешь. А обещания надо выполнять. Вдохнув полной грудью прелый воздух, сталкер ностальгически прислушался к ощущениям: хорошо... Растерев ноющий от слишком тугой резинки противогаза затылок, гость облокотился о помятый рюкзак и закрыл глаза, несколько минут просто впитывая вибрации туннеля. Утренние лучи больше не палили глаза, острый воздух не пробивался сквозь противогаз к лёгким, и далёкое небо больше не давило на психику, вызывая немотивированные приступы панической клаустрофобии. Обострившиеся до предела чувства успокоились, возобновив работу в нормальном режиме, а тело, напряжённое на поверхности до предела, пропускающее через себя любое движение и звук, расслабилось и обмякло. Здесь тоже было опасно, здесь так же могли выпрыгнуть из тени, раскусить, распилить, разорвать на куски, и всё же здесь была его территория. Туннель чувствовал это, и, казалось, тоже расширился, проникая дальше, глубже, за отведённые ему рамки, зашевелился, стал просыпаться, вновь оживать, распускаться навстречу одинокому сталкеру, вбирающему его энергию. Они поздоровались, будто старые соратники, коими и являлись, перебросились частичками новых ощущений и знаний и вскоре расстались, оба довольные встречей. При переходе в основной перегон путник обернулся: туннель расставался с ним ровно таким же, каким и встретил, но всё же стал другим. Сталкер ещё раз глубоко вздохнул и наконец двинулся дальше, в сторону далёкого как восходящее солнце света. Он был дома.
***
Ответьте: зачем проверять человека, который без проблем может поднять с пола кирпич и спокойно расквасить проверяющему лицо, не обратив на себя ровным счётом никакого внимания? Вечно на таможню ставят каких-то недоразвитых... Или у них стиль такой: выглядишь как котелок — меньше будут привязываться. Вот уж действительно «умом Россию»...
Ох, какой же долгий сегодня был день... Боровицкая ни капли не изменилась со времени последнего посещения. Холодный уют, вечная приглушённая суета, шубуршание страниц и нервные переговоры охранников. Каменная цитадель, оплот бесполезных знаний и жестокой мудрости веков — именно так представала она перед ним, ожившая картинка из детских сказок. И люди здесь особые. Нет, не в халатах дело. И даже не во взглядах «я умнее тебя раз в двести», хотя они порядком раздражают. Какие-то... заторможенные, эти брамины. Брамины, хе-хе, мутировавшие коровы постапокалипсиса. В так горячо любимой ими кастовой системе Индии правильным названием было «брахман», но этим сочинителям такое невдомёк. Они предпочитают сосредоточиться на изобретении разного рода баек для умственно отсталых, и всё ради усиления влияния. Самое грустное, что такие умственно отсталые находятся. При том в избытке...
Видимо новенький, этот стражник. Молодое поколение, повышенный до охранника замка. Вторая ступень на пути к почёту и уважению, спокойной старости в окружении внуков и пышных похорон где-нибудь у чёрта на рогах. Хм. С таким интеллектом парень достигнет третьей ступени годам к девяноста.
Оклик настиг его у перехода. Это был гладко выбритый смотрящий с пролетарских лицом, один из тех старожилов, что годами сидят на одном месте, в конце концов начисто забывая, с чего начинали и к чему стремились. Остаются лишь они, табуретка и железная дверца в стене. Ещё анекдоты. А ведь он помнил его, в последний его приезд этот парень был ещё младшим охранником. Прогресс, однако. -Сталкер!.. Откуда к нам? Есть чем подымить? Не узнал. Ещё бы, для него все посетители на одно лицо. Интересно, свою жену он ещё различает? Небрежно отмахнувшись и сделав вид, что страшно торопится, поскорее двинулся дальше, к переходам. Знаем мы ваши вопросы. Начнёшь разговор — не отцепятся до вечера. Жадная до любых слухов охрана — хуже голодных крыс. Особенно для сталкеров, которых иметь наготове 1000 и одну байку профессия чуть ли не обязывает.
Как же они всё-таки любят разбазаривать ресурсы! А всё зубрилы, это уж точно — перестраховываются. Нападений не было с... да никогда их не было, разве что какая свихнувшаяся полу собака сунется — ну да её и ребёнок за «спасибо» пристрелит. Так нет же: всё-равно тройную защиту выставим, пулемётов пораспределяем, охраны полно. Вон какие животики отъела ваша охрана. Самая безопасная работа в Полисе — даже у писца есть минимальный риск порезаться ручкой, а тут — тишина, чай и спокойствие. Идиллия! Нет бы, давно уже завалили проход — а все экспедиции через вентшахты. Там и одного грамотно поставленного кордона хватит, чтобы не оставить тварям и шанса. Но конечно, мы ведь главный оплот цивилизации, верхушка роскошного айсберга идиотизма — у нас всё должно быть с размахом, и пусть десятки людей без дела простаивают в ожидании какого угодно бреда для обсуждения!
Опять взгляды. Снова полузнакомые лица, оценивающие рожи, пристальное изучение исподлобья. Сталкерам не нужны документы. Цветные бумажки с аккуратно нарисованными иероглифами не значат для них ничего. В конце концов, зубастой твари на поверхности глубоко наплевать, на какой станции родился и вырос твой папа. Шрамы на пол лица — вот их паспорт. Изъеденные радиацией глаза — опознавательный знак. Им не нужно трудолюбиво отстаивать длиннющие очереди за очередным ничего не значащим штампиком — они платят за условную свободу цену иного рода. Их узнают и пропускают везде. Но внимательные взгляды из-за спины— взгляды докторов на подопытную свинку — вот их штампик, расстаться с которым при всём желании уже не получится. Никогда.
Как всё-таки меняет время. Не лечит, не вредит, а меняет до неузнаваемости. Уже чувствуешь себя гостем на этой станции, и ни одна колонна не вызывает приятных детских воспоминаний, ностальгических слёзок. Ты чужой, причём по собственной воле стал таким. Что ж, в конце концов так просто легче жить. Он не любил этот «город». А город не любил его. Это отношение было давним и взаимным.
У загруженного эскалатора вольготно расположился старший офицерский состав — это их излюбленное место отдыха: и подчинённые под контролем, и не мешает никто, и самоварчик всегда под рукой. Вот она, счастливая жизнь бездельников! Вот бы, как в «Стране Оз»: всех генералов, маршалов и офицеров — служить, а рядового — единственным и неповторимым главнокомандующим. Какой-то паренёк ожесточённо, в страхе быть прерванным и забытым на середине фразы, тараторил вполуха слушавшим офицерам: -... и, значит, такие говорят мошенники развелись там. Ужас какой-то: жители стонут, приезжие все с полупустыми магазинами уезжают, а посадить их никто не может. Не в состоянии, представляете? -Где, говоришь?- один из скучающих наконец поднял голову. -Ну я же говорю, на Новокузнецкой ворьё расплодилось! А была прилична... -Послушай, мальчик,- возник второй военный с гордой осанкой и громадным самоваром в руках,- если ты думаешь, что комендант Макаров допустит каких-то отморозков надувать мирных граждан, ты глубоко заблуждаешься! -Но... говорят, опоили его... Ганза... -Нет, ты, парень, упёртый. Объясняю на пальцах: Макаров в прошлом году — я как раз на Кузню за спецом одним заезжал, сопровождать — вычислил у себя воришку. Мелкого такого, никчёмного, прям как ты: то пирожки с кухни утащит, то магазинчик забытый за пазуху сунет. Казалось бы, чего тут... Да ещё дядя у него большой начальник оказался, торгаш какой-то. Жили хорошо, зачем воровать-то? Но наш Остапыч просто так всё не спустил... При всех, в разгар дня, вывели этого паренька на станцию, прям на середину, привязали к скамье, значит — и Остапыч лично, рубаху снял, да как прилюдно выпорет бедного парнишу ремнём. -Ничего себе!.. -Ага. У него ещё ремень такой, советских времён, комиссарский, с бляхой — так тот его прям ею... Ух. Не люблю мародёров, ей богу, но паренька того мне, честно, жаль было. За какую-то дрянь живого места... Тот даже подняться не сумел, так и лежал, пока его не унесли. А ты мне про махинаторов городишь...
Окончания разговора сталкер дослушать не сумел. Перескакивая через четыре ступеньки, с эскалатора чуть ли не кубарем нёсся некий человек в безликой форме. Что-то взволнованно прошептав на ухо офицеру с осанкой маршала, суетливо потянул того за собой. Перекинув посвистывающий самовар собеседнику, солдат в сопровождении гонца ринулся вверх по эскалатору. Когда вслед неторопливо поднялся и сталкер, парочки уже и след простыл.
Арбатская. Замечательное место! Одна из самых больших станций московского метрополитена, она, казалось, заранее планировалась как казарма на случай войны. Даже человек с отличным зрением, стоя на ступенях на одном конце, с трудом мог различить противоположный выход. Орнамент сероватого оттенка разрезал потолок, придавая простенькой по сути станции некий шарм и возвышенность. Здесь всё было по-другому: гораздо тише, чуть приглушённый свет и пустынный коридор, свидетели вечной усталости и скуки, заряжающей пространство, будто искусственная молния. Боровицкую и Арбатскую разделяли пятьдесят метров пустынного (палатки ставить не разрешалось: в случае вторжения подкрепление должно было в кратчайшие сроки беспрепятственно поспеть к месту бойни) перехода, но между ними стояло также и нечто большее — классовое непонимание, упрямство руководства и кардинально разные мировоззрения.
В конце зала его уже ждали. Двое людей в штатском, молча кивнув, повели гостя вглубь внутренних помещений станции. Неприметная дверь вела в узкую подсобку, несколько раз скакнула то вверх, то вниз, пока наконец совершенно внезапно не вывела в большой зал с единственным предметом мебели — гигантским дубовым овальным столом.
За ним, обычно в строгой последовательности (слева — брахманы, справа — кшатрии, по центру — жрецы), сегодня беспорядочно располагались разномастные люди. Комната бурлила и кипела, над столом поднимались клубы густого и едкого сигаретного дыма, вслед им неслись громкие слова и оглушительные обвинения. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что консенсус достигнут не был. При появлении без стука вошедшего сталкера все внезапно затихли. Спор оборвался на полуслове.
Новый посетитель уверенно прошёл к столу и остановился напротив неподвижно рассматривающей его тройки жрецов. Таким довольно саркастичным термином определяли троих выборных лидеров, фактически комендантов станции. Поскольку ни одна фракция-каста не могла овладеть полноценным преимуществом над другой, сразу после войны с Красной линией путём всеобщего форума народ избрал трёх человек: одного — со стороны военных, другого — со стороны хранителей и третьего от местных жителей, не входящих ни в одну касту (торговцев, обслуживающий и рабочий персонал станции). Хотя некоторые хранители искренне полагали, что все четыре индийские касты равноценно присутствуют в их «мегаполисе», простым жителям было абсолютно всё-равно на интеллектуальные игры скучающих взаперти людей. Все три человека становились комендантами станции, председательствовали в Совете и способны были решать вопросы, лишь сотрудничая друг с другом. К тому же, по традиции представитель каждой касты становился её неофициальным лидером, главным брахманом или кшатрием. Выборная должность была пожизненной, причём предыдущий комендант должен был лично назвать своего преемника, из той же касты, разумеется. На деле система работала плохо. Совет с каждым годом всё больше погружался в яростные споры по любому поводу и без него, а каждый из комендантов всячески старался продвигать интересы именно своих людей, начисто игнорируя остальных. Таков был Полис, и таковы были люди.
Певучим голосом кто-то с обратного конца стола пропел: -Уважаемые друзья, вот и виновник торжества! Прошу, знакомьтесь... Сталкер сегодня явно не был настроен на соблюдение этикета: -Что вы решили? Массивная люстра с деревянным каркасом была так ловко подвешена над столом, что освещала лишь центральную его часть. Лица собеседников оставались в тени. -Эхм... Андрей Петрович, прошу, присаживайтесь. Чаю? -Сесть — значит подписать себя на очередные часы бессмысленных «если» и «вдруг»,- казалось, лицо гостя оставалось совершенно каменным, тот замер на месте, чеканя слова и пытаясь разглядеть говорившего с того конца стола. Остальные пристально следили за напряжённой беседой, не решаясь вставить свои двадцать пять копеек,- послушайте! Это — уникальный шанс. Впервые за... впервые с момента Атаки все более-менее значимые станции метро пребывают в мире — шатком мире! Некоторые хоть сейчас готовы вцепиться друг другу в горло...
Сталкер кивнул на хмурого как побитая кошка представителя Красной линии, не отрываясь исподлобья вперившегося в высокого мужчину, изо всех сил старающегося выглядеть как можно аристократичнее, официального посла Четвёртого Рейха, по иронии судьбы расположившегося точно напротив него. Гости усмехнулись, кто-то кашлянул. Атмосфера немного разрядилась, сидящие разом выдохнули. Люстру на секунду заволокло табачной дымкой, и в помещении стало совсем темно. Только что вошедший успел заметить несколько полных самокруток пепельниц — значит, сидели не первый час.
До этого пассивно теребивший ложечкой лимонную дольку в остывшем чае, нехотя поднялся сгорбленный мужчина неясного возраста. Длинные лоснящиеся волосы красиво сверкали серебристой сединой, многочисленные морщины и живость лица выдавали незаурядный ум и мудрость поколений. В комнате теперь стало настолько тихо, что, казалось, слышно было, как тлеют самокрутки задумчивых собеседников. -Хочу напомнить, что я, и вся каста браминов в моём лице, выражаю полное несогласие с данным планом. Это слишком, дьявольски затратный проект, к тому же информации явно недостаточно для цельной картины. -Пётр Алексеевич, дорогой, вы уже говорили об этом. Прошу, конкретнее!- неизвестный по левую руку от говорившего подстегнул его. -Сейчас! В общем, да, я признаю, что в результате долгосрочных исследований в этом районе,- жрец ткнул пальцем куда-то в гигантскую карту, разложенную перед ним,- было обнаружено значительно снижение радиоактивного фона. Да, также нельзя отрицать, что любые формы биологически активной живности, мутанты, проще говоря,- старик снисходительно посмотрел на лидера кшатриев, молчаливо затягивающегося уже третьей самокруткой,- по непонятной нам причине стараются избегать данное место. Но!- авторитетно поднял палец,- это совершенно не значит, что именно сейчас данный район вполне безопасен для людей. У нас же есть время! Сроки не поджимают, завтра всё не рухнет и не погибнет. Давайте изучим феномен подробнее, подумаем над преподнесённой нам загадкой, и годков через пять... К тому же приближается зима, так что то всё просто-напросто невыгодно. И сталкер, продолжавший упрямо стоять на том конце стола, не выдержал: -Какой феномен?! М всё там изучили, я всё осмотрел, облазил каждый сантиметр. Там нет ничего! Радиация почему-то снижается, да. А твари избегают этого места как раз из-за непривычного для них радиационного фона. Климат не тот — и это чудо, у нас впервые появился реальный шанс сделать хоть что-то, приблизиться... Поймите. Сегодня — чудесный день, когда все станции, коалиции и государства находятся в мире и по-крайней мере не стреляют друг в друга. Уже через месяц, тем более — весной, кто-нибудь обязательно вновь рассорится, снова начнётся война, и опять мы будем лишь грезить о подобном сотрудничестве. Это — шанс. Экспедиция удастся лишь при поддержке всех присутствующих, при сотрудничестве всего Метро. Да, сроки не поджимают! Но вы, господа жрецы, даёте гарантию, что через десять, тридцать, пятьдесят лет, когда народ начнёт умирать, а станции - рушиться, мы сумеем хоть что-то сделать для их спасения. Да мы...
-Мы всё поняли, уважаемый... Андрей Петрович. Благодарим, а теперь, пожалуйста, оставьте Совет для принятия решения по вашему вопросу. Хлопнув дверью, скорый посетитель вышел. Долгий путь сюда, бесконечная череда обсуждений и условий, цен и параметров, гарантий и условностей окончательно вывела его из себя, добила. Совет наконец примет решение. Сегодня. И дело последних двух лет его жизни теперь зависит только от этих отъевшихся вождей недобитого народца. Жизнь — справедливая штука... *** Самокрутки потушены, чай допит, обсуждение окончено. Люди собирались к себе, отсыпаться после утомительных пыток друг над другом, торопились скорее добраться до своих родных станций, повидать семью, перейти к неотложным, насущным делам, хоть на время забыть о возвышенном и глобальном. Этикет требовал пока оставаться на местах, а на то он и существует.
-Лядов Андрей Петрович. Альянс всесторонне рассмотрел ваш проект, и в результате долгих и упорных прений вынес решение... решение утвердить его и дать делу ход немедленно, но с рядом серьёзных оговорок и исправлений. Можете считать дело разрешённым.
-Что ж, это замечательно,- на бледном холстяном лице сталкера не витало и тени улыбки,- но у меня есть собственные три условия. -Простите? Вы всячески боретесь за своё дело, мы даём ему ход — и теперь вы же ставите нам условия. -Вам нужно это. А другого проводника не найти. Никто не способен на такое, кроме меня. За последние два года я досконально изучил весь район, а значит вы ни за что не рискнёте назначить кого-либо менее опытного. Придётся принять мои условия. Они не причинят вам беспокойств. Я прошу вас. … -Говорите. *** -Заходите!
Коврик пред дверью, аккуратный литой колокольчик сбоку. Красивый витраж, искусно опутавший дверной проём, оригинально отражал свет и делал помещение похожим на гигантский калейдоскоп. Уютная полутьма, потрескивающая искрами буржуйка в углу, кухонный табурет с беспорядочно сваленными приборами и едой, резной стол, что невозможно разглядеть из-под кип бумаг, так же бессистемно разбросанных повсюду, кое-как застеленная кровать, книги... -Хотел меня видеть? -Зачем ты взял его? Ты мог выбрать любого из лучших, но берёшь его. Мало меня мучил? -Здравствуй, отец. Неловкая пауза закружилась в воздухе. Нарастающую напряжённость утащил громоотводом вскипевший чайник. -Почему его?- Пётр Алексеевич Лядов снимал жреческий халат за миниатюрной ширмой у печи, облачаясь в домашний балахон. -Он мой друг. Он специалист в химических процессах, замечательный профессионал. Он был наверху, в конце концов. -Неправда! Вы с ним десять лет не общались, он теоретик, и был на поверхности всего раз, давным давно — ты не хуже меня знаешь! Неправда, всё неправда... Тебе известно, как я к нему отношусь, и вот оно — желание уничтожить последнее, что осталось от моей жизни. Андрей Петрович Лядов в вечно грязном сталкерском облачении, со свалявшимися волосами и пухлым рюкзаком наперевес стоял в дверях, не позволяя себе сделать ни шага внутрь. -Он сам предложил. Клянусь. Ещё в тот раз, когда я представил свой план. А я не мог отказать: он был моим другом, и он замечательный специалист, просто умный человек в конце концов. Главный брамин убито развёл руками и, бросив одежду в угол, потянулся к чаю. -Он едет. Я беру его. Это решено. Прости, отец! Сталкер развернулся.
-Стой. Андрей... -Я Молох... Молох. Шаркнули каблуки шнурованных сапог, гулко хлопнула дребезжащая дверь, в зале послышалась чёткая удаляющаяся поступь. Спустя секунду всё затихло, лишь неуверенно попискивал чайник на чугунной буржуйке в углу. Жрец безвольно опустился на кровать, обхватив голову руками. -Удачи, сын.
